Больница наша продолжила свой нелегкий путь в бушующем море ревущих девяностых.

…И что интересно. Прекратились разом все происшествия и неприятности! Словно бабка отшептала. Видимо помог-таки молебен со святой водой. Но иногда мне думается, что это просто Василий – Жабий Король загрыз до смерти последнего Беса нашего сумасшедшего дома.

А теперь, друзья, со спокойной душой, мы можем выпить за победу светлых сил над темными. Под икорку! Аминь.

15. Холодная пыль осени (травма)

В сумасшедший дом я попал не сразу. В том смысле, что не сразу начал там работать. Моя медицинская карьера проросла и начала расцветать в боевом травматологическом отделении горбольницы Туймадска, в начале сонных восьмидесятых прошлого века.

Прорабом я себя не видел. А потому, благополучно прервав навсегда обучение в строительном институте одного из волжских городов средней захолустности, вернулся в Туймадск и начал ждать.

Дело было в том, что Советская Армия уже принялась прокручивать бумажки с моей фамилией меж медленных, но верных и тяжелых жерновов. Да-с! Я подлежал осеннему призыву. Ни одной серьёзной болезни, кроме полуслепого правого глаза у меня не обнаружилось, и комиссия признала меня совершенно здоровым и годным к службе.

– А как же целиться? – спросил я, указывая на правый глаз.

– А целиться, бля, будешь левым! И не пи….ди! – сказал военком.

С тех пор я так и делаю, целюсь левым глазом и не ропщу.

До медвежьих объятий Несокрушимой и Легендарной еще оставалось несколько месяцев. Денег у меня не было.

В те пасторальные времена было принято добывать деньги по старинке – работая. Первый же телефонный звонок в отдел кадров городской больницы решил все проблемы. Грубый голос в телефонной трубке сказал:

– У нас как раз санитары нужны в травме. Если не пьет – то годится сразу. Пусть оформляется.

И я оформился.

Отделение травматологии и комбустиологии Туймадской городской больницы представляло собой длинное одноэтажное дощатое строение. Подобные постройки в России обычно именуют бараками. Это и был барак.

Мне сразу там понравилось. Меня представили врачам и персоналу, и я поступил в распоряжение сестры-хозяйки по имени Чёорешь. Так звали её все и поэтому имя, данное ей любящими, но сильно пьющими родителями, значения уже не имеет.

Вооруженный неблаговонным ведром и не менее вонючей тряпкой, получив инструкцию «мыть чисто и с водой», я приступил к первой в своей жизни официальной работе. Понятное дело, о перчатках и тому подобных нежностях никто и не заикался. Дрянные резиновые перчатки фабрики «Красный Треугольник» – двоюродные сестры калош, падчерицы противогазов и золовки презервативов – полагались только врачам и только на операциях.

Долго мыть полы мне не пришлось. Через несколько дней постоянный фельдшер перевязочной, Митяй, впал в жестокий запой на фоне экзистенциального кризиса. По крайней мере – он объяснял это именно так. Работать стало некому, и меня, человека с улицы, ориентируясь лишь на интеллигентную речь и философское выражение лица, бросили на перевязки.

Инструкции были просты. На чистые раны – фурацилин. На гнойные – мазь Вишневского. Бинтов много не мотать. Спирт не тратить, потому что, потратив спирт, его уже не выпьешь. Пить мне разрешили, но не запоями.

Я был в восторге! Я чувствовал себя настоящим медиком, эскулапом с большой буквы «Э», бывалым лечилой. Многие больные начали называть меня по отчеству. Я смущался.

Запах мази Вишневского преследовал меня дни и ночи. После работы я отмывался часами, но все казалось, что и чай, и картошка, и пиво пахнут этой проклятой мазью. Я терпел. Мне думалось, что это часть профессии. Я говорил небрежно знакомым девушкам:

– От меня случайно мазью Вишневского не пахнет? А то я всё на работе да на работе…

Я был глуп тогда…

Впрочем, начали определяться и положительные стороны новой должности. Сэкономленный спирт я разбавлял водой, смешивал с вареньем и был нарасхват в любой компании. Не раз мне приходилось слышать за спиной, как со смесью зависти и уважения, разливая принесенный мною спирт, обо мне говорили:

– Этот? Он в Травме работает… что-то там по медицине…

Жизнь постепенно начинала играть всеми положенными красками.

Некоторое время спустя заведующий отделением Петр Конович, знаменитый не только своей твердой рукой травматолога, но и тем, что один пятилетний мальчик с новогодними ожогами, грустно спросил его на обходе: «А у вас – что ли папа был конь?»… Так вот, Петр Конович, посмотрев строго на меня, сказал:

– Я вижу, ты не пьешь на работе?

Произнес он это с таким выражением лица, что было непонятно, радуется лично он этому факту – или наоборот огорчен невероятно.

– Не пью, – кротко ответил я и вздохнул.

– Это хорошо, – прогудел Конович, сделав еще более недовольное лицо. – Мы решили оказать, тебе, Евгений, доверие… Положение у нас непростое. В смысле, много пьющих… Некому помогать на операциях. Подучим вот тебя, и давай… в операционную…

– Оперировать буду? – обрадовался я, представив себя в хирургической маске, с окровавленным скальпелем в руке.

– Ну, оперировать пока еще есть кому, – туманно сказал заведующий. – Ты там нужен как один нестерильный. Ланёк тебе все объяснит.

Операционная сестра Ланёк была скора на слово и на дело. Бывало, что от неё доставалось по рукам интернам на операциях. Один раз она чуть было не подралась с горячим Прохором Семенычем, не сойдясь в подсчете извлеченных из раны тампонов.

Тот уверял, что извлек все, а Ланёк настаивала, что по её счету – одного не хватает. Спор завершился взаимным матом и легким рукоприкладством над обездвиженным, анестезированным больным.

Схватку прервал Конович, который извлек-таки недостающий тампон из раны и, ставя точку в дискуссии, тут же запендюрил этим самым тампоном в лоб Семенычу, посоветовав в другой раз считать внимательней.

Ланёк объяснила мне все буквально за полчаса.

– Какая главная задача у помощника? – спросила она, раскуривая «беломорину» питерской фабрики имени Урицкого, поскольку московские изделия от «Клары Цеткин» даже на дух не переносила.

– Главная задача помощника – не мешать! – отчеканил я, обученный в свое время пьяницей-трудовиком в восьмом классе.

Это концепция полностью удовлетворила хирургическую сестру, и я получил исчерпывающую инструкцию на все случаи жизни:

– Делай всё, что я скажу, и делай это очень быстро и очень хорошо.

После этого Ланёк обучила меня управлению электрифицированным операционным столом, показала, как включается специальная люстра и где находится огнетушитель. Я почувствовал себя во всеоружии. Первая операция должна была состояться уже завтра…

– Я должен быть в форме. У меня завтра операция, – говорил я за вечерним спиртом в одной компании. Мне почтительно подливали. С утра в качестве операционного санитара я был допущен на утреннюю конференцию, как называл её Конович. На самом деле это была обычная планерка – пятиминутка, как на любом другом советском предприятии, где все в течение первых же пяти минут успели переругаться насмерть. Впрочем, надо отдать должное, что выражать свои мысли матом позволяли себе только представители среднего персонала.

Первая и большая часть пятиминутки была посвящена обсуждению рисунков и пояснительных надписей на гипсовой ноге медсестры Натки по прозвищу Самакрасота.

Натка – толстая ненатуральная блондинка с нелегкой женской судьбой, устраивала личную жизнь изо всех сил. Выходило пока не очень.

Я впервые увидал Самукрасоту в кублушке – крохотной комнатенке, где средний и младший персонал, невзирая на пол и возраст, повернувшись друг к другу спинами, яростно толкались задницами по утрам, совлекая с себя мирские одежды и напяливая личины ангелов в белых халатах.

Тогда был конец рабочего дня. Натка, выпирая боками, задом и плечами из халата, натягивала сапог на поросячью ногу. Сапог лез с трудом, а Натка, запыхавшись, объясняла Ланёк, чем нужно чистить пятки для гладкости.

– Зачем же их чистить? – спрашивала Ланёк, судя по всему далекая от подобных косметических изысков.

– Да как же! – возмущалась Самакрасота. – Я же пятками по спине шоркаю! Вечером еще и свидание у меня! Не опоздать бы…

Ланёк недоверчиво посмотрев на обильную Наткину фигуру, туповато спросила:

– Ты что же это, сама себе пятками по спине шоркаешь? Но зачем?!

– Да не себе, господи! Ему! Ему я шоркаю по спине! Говорю же, свидание